|
Строки, рвущиеся из сердца
(по поэзии М. Цветаевой)
Стихи М. Цветаевой узнаешь безошибочно среди множества других — по непонятным
ритмам, по афористичности формулировок, по особой интонации — стремительной,
страстной, напряженной, как биение человеческого пульса. «Я не верю стихам,
которые льются. Рвутся — да!» — восклицала М. Цветаева. Действительно,
ее строки рвутся прямо из сердца.
Стихия М. Цветаевой — постоянное душевное горение, безмерность чувств,
выходящих за всяческие пределы («на смех и на зло здравому смыслу»). Свобода
и своеволие «души, не знающей меры», — ее вечная самая дорогая ей тема.
Она безмерно дорожит этой прекрасной, окрыляющей свободой:
Не разведенная чувством меры —
Вера! Аврора! Души-лазурь!
Дура-душа, но какое Перу
Не уступалось — души за дурь?
В поэзии М. Цветаевой нет и следа покоя, умиротворенности, созерцательности.
Она вся — в буре, в вихревом движении, в действии и поступке. Всякое чувство
М. Цветаева понимала только как активное действие: «Любить — знать, любить
— мочь, любить — платить по счету».
Недаром любовь у М. Цветаевой, как у Ф. Тютчева, стихи которого она любила,
— «поединок роковой», всегда спор, конфликт и чаще всего — разрыв. В ее
стихах о любви — голос раненого сердца, неистово страдающего и глубоко
одинокого:
Где бы ты ни был — тебя настигну,
Выстрадаю — и верну назад...
Перестрадай же меня! Я всюду:
Зори и руды я, хлеб и вздох,
Есть я, и буду я, и добуду
Губы — как душу добудет бог.
Огромность чувств, волнующих душу поэта, их глубина и трагедийность властно
выводят эту душу за пределы обыденности. «Я всюду», — пишет М. Цветаева,
но это именно означает бесконечное одиночество и роковую обреченность
быть изгоем и пасынком. Свой удел поэт прекрасно понимает и говорит об
этом с бесконечной горечью:
Что же мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший — сер!
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью в мире мер?!
В юности М. Цветаева написала: «Чтобы нас было только двое: я и мир».
В этом ощущении, возможно, зародыш трагедии поэта. Сердце поэта равновелико
мирозданию, но жить поэту приходится не в мироздании, а в жизни. И весь
напор, вся страсть цветаевских стихов — от стремления выйти за пределы
жизни — в мир. Пример тому — первое стихотворение цикла «Жизни»:
Не возьмешь моего румянца —
Сильного — как разливы рек!
Ты охотник, но я не дамся,
Ты погоня, но я есмь бег.
Не возьмешь мою душу живу!
Так, на полном скаку погонь —
Приближающийся — и жилу
Перекусывающий конь Аравийский.
Такова судьба поэта. М. Цветаевой всегда было свойственно романтическое
представление о творчестве как о бурном порыше, захватывающем художника:
«К искусству подхода нет, ибо оно захватывает», «Состояние творчества
есть состояние наваждения». Поэт и дело поэта воплощались для нее вначале
в образе «легкого огня» и несгорающей птицы Феникс, позже — в образе «не
предугаданный календарем» беззаконной кометы, в образах «взрыва» и «взлома».
Писать стихи — это все равно, что «вскрыть жилы», из которых неостановимо
и невосстановимо хлещут «жизнь» и «стих».
Но вихревая исступленность сочеталась у Цветаевой с упорной работой над
поэтическим словом. Гениальность поэта, по ее мнению, — это одновременно
и «высшая степень подверженности», и «управа с этим наитием». Таким образом,
дело поэта предполагает не только согласие со свободной стихией творчества,
но и овладение ремеслом:
Я знаю, что Венера — дело рук,
Ремесленник — и знаю ремесло!
Поэтому наряду с буйством и хмелем в стихах М. Цветаевой жила железная
дисциплина художника, умеющего работать «до седьмого пота». «Творческая
воля есть терпение», — заметила М. Цветаева. Чем сильнее напор, порыв,
воплощаемый в поэтической строке, тем сильнее творческая воля, направленная
на овладение этим порывом.
Поэзия М. Цветаевой широкомасштабна, гиперболична, неистова. В ее стихах
звучит голос человека XX столетия, неравнодушного свидетеля грандиозных
исторических потрясений и перемен.
|
Это сочинение можно распечатать
или просто почитать.
|