|
Островский. Мир и личность
Кризис патриархального мира и патриархального сознания остается в центре
авторского внимания и в "Грозе". Но в этой драме Островский
придает проблеме совершенно иное звучание, рассматривает ее под принципиально
новым углом.
Классицистическая "окаменелость" персонажей глубоко соответствует
всей системе патриархального мира. Это его неспособность к изменениям,
его яростное сопротивление любому чужеродному элементу порабощает всех,
входящих в круг патриархального мира, формирует души, неспособные существовать
вне его замкнутого круга.
Безразлично, нравится им эта жизнь или нет — в другой они жить просто
не сумеют. Герои пьесы принадлежат к патриархальному миру, и их кровная
с ним связь, их подсознательная от него зависимость — скрытая пружина
всего действия пьесы; пружина, заставляющая героев совершать по большей
части "марионеточные" движения, постоянно подчеркивать свою
несамостоятельность, несамодостаточность. Образная система драмы почти
повторяет общественную и семейную модель
патриархального мира. В центр повествования, как и в центр патриархальной
общины, помещены семья и семейные проблемы.
Доминанта этого малого мирка — старшая в семье, Марфа Игнатьевна. Вокруг
нее группируются на различном отдалении члены семейства — дочь, сын, невестка
и почти бесправные обитатели дома: Глаша и Феклуша. Та же "расстановка
сил" организует и всю жизнь города: в центре Дикой (и не упомянутые
в пьесе купцы ем уровня) , на периферии лица все менее и менее значительные,
не
имеющие денег и общественного положения.
От мира Калинов отгородился столь прочно, что вот уж больше века не проникает
в город ни одно веяние живой жизни.
Посмотрите на калиновском "прогрессиста и просветителя" Кулигина!
Этот механик-самоучка, чьи любовь к науке и страсть к общественному благу
ставят его на грань юродства в глазах окружающих, все пытается изобрести
"перпету-мобиль": он, бедняжка, и не слыхал, что в большом мире
давным-давно доказана принципиальная невозможность вечном двигателя...
Он вдохновенно декламирует строки Ломоносова и Державина, и даже сам пишет
стихи в их духе... И оторопь берет: будто не было еще ни Пушкина, ни Грибоедова,
ни Лермонтова, ни Гоголя, ни Некрасова! Архаизм, живое ископаемое — Кулигин.
И его призывы, ем идеи, его просветительские монологи об общеизвестном,
о давно открытом кажутся калиновцам безумными новшествами, дерзостным
потрясением основ: "Дикой. Да гроза-то что такое, по-твоему? А? Ну,
говори!
Кулигин. Электричество.
Дикой (топнув ногой) . Какое еще там елестричество! Ну как же ты не разбойник!
Гроза-то нам в наказание посылается, чтобы мы чувствовали, а ты хочешь
шестами да рожнами какими-то, прости господи, обороняться. Что ты, татарин,
что ли? Татарин ты? А?
Говори! Татарин? Кулигин. Савел Прокофьич, ваше степенство, Державин сказал:
Я телом в прахе истлеваю, Умом громам повелеваю.
Дикой. А за эти вот слова тебя к городничему... " Ни громоотводы,
ни Ломоносов, ни вечный двигатель Калинову не нужны: всему этому попросту
нет места в патриархальном мире. А что же происходит за его границами?
Там бушует океан, там разверзаются бездны словом, "Сатана там правит
бал". В отличие от Толстого, полагавшего возможным параллельное и
независимое существование двух миров: патриархального, замкнутого на себе
и неизменного, и современного, постоянно меняющегося,
Островский видел их принципиальную несовместимость, обреченность застывшей,
не способной к обновлению жизни.
Сопротивляясь надвигающимся новшествам, вытесняющей его "всей стремительно
несущейся жизни", патриархальный мир вообще отказывается эту жизнь
замечать, он творит вокруг себя особое мифологизированное пространство,
в котором — единственном — может быть оправдана его угрюмая, врачебная
всему чужому замкнутость.
Вокруг Калинова творится невообразимое: там с неба падают целые страны,
населенные кровожадными народами: например, Литва "на нас с неба
упала... и где был какой бой с ней, там для памяти курганы насыпаны".
Там живут люди "с песьими головами"; там вершат свой неправедный
суд султан Махнут персидский и султан Махнут турец"Нечего делать,
надо покориться! А вот когда
будет у меня миллион, тогда я поговорю". Этот миллион даст Кулигину
на судилище "право сноса", будет самым веским аргументом в его
пользу. А пока миллиона нет, умница Кулигин "покоряется". Покоряются,
ведя свою тихую обманную игру, все: Варвара, Тихон, лихой Кудряш, покоряется
затянутый уже в замкнутое пространство Калинова Борис. Катерина же покориться
не может.
Выродившаяся в патриархальном сознании в пустой обряд Вера жива в ней,
ее ощущение вины и греха прежде всего личностно; она верует и кается с
пылом первых христиан, не закосте-! невших еще в религиозной обрядности.
И это личностное восприятие жизни, Бога, греха, долга выводит Катерину
из замкнутою круга и противопоставляет ее калиновскому миру. В ней увидели
калиновцы
явление куда более чужеродное, чем горожанина Бориса или декламирующет
стихи Кулигина. Потому Калинов и организовался в судилище над Катериной.
В блестящем этюде "А судьи кто? " В. Турбин тонко исследует
тему суда в "Грозе": "Никого не хочет судить Кулигин. С
усмешечкой уклоняется от роли судьи простушка Варвара: "Что мне тебя
судить? У меня свои грехи есть. " Но не им противостоять охватившему
Калинов массовому психозу. А психоз разжигают две мельтешащих на сцене
чудачки: странница Феклуша и барыня с лакеями. " Феклушины повествования
о Махнутах и людах с песьими головами представляются Турбину важнейшим
элементом поэтики пьесы: "И глядятся друг в друга, будто в зеркало,
два мира: фантастический и реальный. И опять мы встречаемся со сборищем
монстров, кентавров. Правда, на сей раз их причудливые Н фигуры — только
фон, на котором, по мысли скиталицы-странницы, С яснее выступает праведность
суда, творимого здесь, в Калинове. Этот суд затаился в ожидании жертвы.
И жертва является: в раскатах грома, в сверкании молнии раздается естественное,
честное слово взалкавшей очищения грешницы. А что было дальше, слишком
известно. Где-то в царстве Махнутов турецкого и персидского Катерину,
может быть, помиловали бы; но в Калинове пощады ей нет.
Гонимая в бездну, в пропасть всепроникающим, всенастигающим словом самодеятельном
суда, грешница уходит из жизни: "В омут лучше... Да скорей, скорей!
"'
|
Это сочинение можно распечатать
или просто почитать.
|